Творческое объединение "Солнечный ветер"
ДОМ
(22)
(книга в книге)
Здравствуй, мамуль!
Скоро вот уже полгода, как тебя с нами нет... :(((((( (23)
Так тяжело :((((( Все время думаю о тебе и скучаю... :((((( Каждый день строчу эти дурацкие письма... :(((( ...и не отправляю, потому что некуда: ни тебя, ни дома... :(((
Вот и пишу стихи. Ты же читаешь их вместе с отцом?.. :) Значит, все, о чем я молчала раньше, теперь вам известно...
Ты всегда спрашивала, когда я покажу тебе свою НАСТОЯЩУЮ книгу. Мам, ты ведь знаешь... у меня уже есть книжки... Но они и впрямь какие-то... не такие... :(( Какую же мне написать, чтобы тебе понравилась? Даже не знаю пока... :((
Мамулечка, ты знаешь, что я не смогла бы приехать и ухаживать за тобой в больнице... и... на похороны -- тоже... Я бы не доехала сама...
Друзья, вот, собрали деньги... но было уже поздно... :((( Я подумала и решила издать на них для тебя хоть маленькую книжечку своих опусов... Но вот уже скоро полгода, а я все никак не закончу ее... Устала писать и переделывать... Как цирковая лошадь: бегу, бегу, а потом вдруг вижу, что по кругу... :((( Упахалась в усмерть, но хочу успеть сделать тебе подарок к 8 марта своими руками.
Буду не одна: мы с интернетовскими друзьями решили сделать книгу вместе, каждый -- для своей мамы. Ты ж сама учила: не имей сто рублей, а имей сто друзей :)) Вот я и насобирала гостей со всего мира в наш дом :)) Получилось стихопутешествие. Ты же всегда мечтала своими глазами увидеть весь мир... :)))
Вулканов и гейзеров я тебе, конечно, не обещаю... :) Но с Северным Сиянием познакомлю точно! :)))
Видишь, моя часть стоит здесь отдельно - как книга в Книге. Есть и рассказик небольшой... Когда писала -- то плакала, то хохотала. Сама знаешь, как мы всегда жили: и смех, и слезы - все вперемешку. Отец, мне кажется, будет доволен. Помнишь, он постоянно говорил, что он у нас - "остроум"?! :) А мы хихикали исподтишка, считая, что такого слова нет! :))) А я недавно его нашла, представляешь?! У Даля! Потом повспоминала все батины словечки, порыскала по словарям - и почти все нашла! Так что неизвестно, кто из вас двоих больший писатель - ты или он...
Теперь вот и я "заразилась" от вас :))) Хотя... знаешь... я разучилась... говорить... Больше -- не умею... не могу: слова, оказывается, ничего не значат... когда хочешь... дышать...
Жанна мне пообещала выслать все твои бумаги... Жду...
Теперь часто вижу тебя во сне... Ты такая красивая!!! Самая красивая на земле! Я тебя очень люблю!.. :)... :(((((
P.S. Мамуль! Только, если ошибки увидишь - не исправляй, пожалуйста, красной пастой, ладно?.. Я очень хотела, чтобы тебе понравилось.
Целую,
ваша Золушка (24).
ПО КАНАТУ
(неоконченная повесть)
По канату... Сквозь одиночество
перейти океаны бурь,
подминая судьбу и пророчества,
и любви выпивая лазурь!
По канату... Пусть зритель ахает,
и звереет толпа в предчувствии,
полагая, что чаще падают
вот такие, как я, безумствуя!
По канату... Но знаю с точностью,
впереди и внизу одно:
результат испытания прочности
и других... и себя самого!
I
Мама умирала долго… Полтора года бесконечных операций, череда надежд и отчаяний… Рак желчного пузыря… метастазы… рак печени…
Что там лукавить? Никто из нас, ее троих детей, в благополучный исход не верил. Мы жили и ждали, ждали и жили: кто как мог, кто где был, кто чем занимался.
Младшая сестра - на Украине, в десяти километрах от черкасской благоустроенной квартиры, в теплом белохатковом краю под названием "село Яблунивка". Там, среди "сестер и братьев" харизматической секты (25), в кругу паствы, ведомой к царствию небесному заезжим американцем, она лечила свою душу от бывшей наркозависимости и греха лишения материнства на время тюрьмы. Небезуспешно, надо сказать, потому как и свобода, и материнство были ей со временем возвращены, а на свет у них с мужем после освобождения появилось еще одно очаровательное белокудрое чадо, третье по счету.
Брат - рядом с мамой… и в то же время так далеко, как только может находиться прокаженное существо, которому, собственно говоря, уже неважно: кто и чем его будет кормить, во что одевать, и где оно будет спать - лишь бы было на "ширку" (26)…
Я?.. Я - нигде… Среди отвергнутых по молодой глупости детей… Выскочив замуж за одноклассника сразу же после школы, я преследовала лишь одну цель: как можно быстрее сбежать от невыносимой родительской опеки…
II
…Всю жизнь я была бессменным семейным "бациллоносителем" и болела как проклятая с момента своего рождения, как будто это было моим единственным смыслом жизни. Время от времени данное обстоятельство вызывало в ответственном перед жизнью главе семейства (моем отце) ощущение какой-то собственной неполноценности. Будучи человеком педантичным и справедливым как по отношению к себе, так и к другим, он с завидной регулярностью и сполна возвращал это ощущение своему первому, и, по его мнению, совершенно неудавшемуся "опытному образцу". Тумаки и подзатыльники, как правило, приправлялись терпкой отцовской мудростью, что я буду у него "как Алеша Пешков" (27).
Долгое время мне почему-то не приходило в голову сопоставить этот очаровательный папин "афоризм" с условиями, в которых воспитывался русский классик. Но я всегда отдавала себе отчет в том, что мой отец -- доморощенный философский гений и изобретатель крылатых фраз (таких, например, как "папа Карло перед убийством") -- ничего не обещает зря.
>br>
Я всегда была уверена, что меня любили меньше, чем Женьку и Жанну - моих младших брата и сестру. А иногда мне казалось, что и не любили вовсе. Еще в детстве я начала подозревать, что в нашей семье существует какой-то непостижимый моему недоразвитому детскому уму большой-большой секрет. Рассудок мой, видимо, так и остался в состоянии "инфузории-туфельки" (как часто любил выражаться папа), потому что мне так и не удалось раскрыть семейную тайну вплоть до сегодняшнего дня…
III
В конце концов, сбежавши от отцовского ока в медвежий российский уголок (сначала на БАМ, а чуть позже - в столицу сибирских деревень), я так и прижилась в грязном весной, пыльном летом, родном и теперь уже навсегда любимом Иркутске. И уезжать отсюда не намерена, если, конечно, этого вдруг не захочет какая-нибудь "потусторонняя скорая помощь"…
…Думаю, меня все-таки было за что не любить… Много лет я почти не писала родителям. А звонила только тогда, когда в меня вползало щемящее чувство какого-то долга и давил прямо-таки неимоверный смертельный страх, что в ответ за мою нелюбовь мне когда-нибудь да воздастся. Только через много лет я поняла, что это и было тем самым "шестым" чувством, наличие которого никак не хотят признавать "объединившиеся материалисты всех стран". Единственное, о чем я молила всех, вперемешку вместившихся в моем сознании богов - чтобы это не отразилось на моих детях…
…Я знала, что после аварии и перелома позвоночника мой по-цыгански красивый, благородный и властный отец не поднимется уже никогда… По крайней мере, до тех "вершин истинной мужественности и силы", что позволяли ему получасами ходить на руках вдоль днепровского пляжа, очаровывая бицепсами пышногрудых хохлушек, на которых мама надменно взирала из-под пляжного зонтика с истинным достоинством ревнивой восточной красавицы. Я знала, что в душе отец никогда не смирится с моей "добровольной ссылкой" в сибирскую глухомань. А полная потеря власти надо мной в связи с моим "несанкционированным" замужеством до конца дней будет вызывать у него тоску, досаду, презрение и… ненависть, перетекающую (в пору отчаяния из-за мучивших его болей) в проклятия на мою, и без того бедную, голову…
…Все начало сбываться еще до его самоухода. Родилась с пороком сердца и через год с небольшим умерла моя младшая дочь, названная по имени реки, в устье которой расположился бамовский городок. Сегодня его название постоянно звучит из уст самого Президента как символ сибирских морозов и мэрской безответственности(28). Все знают, что это несправедливо: город мерз и при Брежневе, и при Андропове, и при Ельцине и… при всех председателях исполкомов тоже… Открывающий ворота на Север (в алмазную страну Якутию) город на Великой Лене держался во времена советской власти только за счет БАМа и речного пароходства. Во времена перестройки народное имущество расползлось по рукам и раскрошилось по бездонным частным "карманам", как французская булка… Да и не был Усть-Кут городом никогда. Так, что-то чуть большее, чем обычный притрассовый станционный поселок. Растянувшись кишкой вдоль реки своей одной-единственной улицей на 46 километров, он карабкался деревянными бородавками бараков к основаниям таежных сопок, взявших людей в осаду. Редкие "высотные" пяти- и девятиэтажки вдоль этого, по сибирским меркам, "проспекта" еще и сегодня пытаются хоть как-то "выпятить" городскую грудь, но бамовские "щитовки" и "балки" (29) окончательно рядят его в допотопную сельско-нищенскую холстину…
Уже в приснопамятные "комсомольско-ударные" деревянные "фигвамы" были до основания обобраны разношерстным строительным сбродом. Из конструкций некогда "финских" домиков еще при их сборке изымалось все, что только можно было унести: встроенная мебель, облагороженное ДВП (30), различные бытовые приспособления, изобретенные жизнелюбивыми закордонными "братьями по морозу". Остатки былой роскоши "на скороту" (31) склецывались "несунами" (32) из уцелевших фанерных щитов, толщиной в 20 сантиметров. Вся эта жилищная конструкция отчаянно напоминала замусоленные пряничные коврижки, способные разлететься от малейшего дуновения ветерка. Но, как показала история, вместо обещанной "временности" бамовская жилищная "роскошь" так и осталась единственной крышей над головой "энтузазистов" (33) прошлого и нынешнего веков, вот уже полстолетия спасая их закаленные тела от гнуса, комарья, таежных ливней и сибирских морозов.
Такой вот городок, прогремевший на всю страну сначала как "Ворота Севера" (34), а потом, благодаря дозвонившемуся во время аварии в городской котельной прямо в Кремль, усть-кутскому школьнику. "А был ли мальчик?" - и по сей день гадают в области, - но сам Усть-Кут стал для всего мира ходульным образом русской Сибири…
IV
…Отец хорошо знал этот город. Потому что именно в нем он и зарабатывал медальку "почетного бамовца", когда мы втихушку (35) взяли "напрокат" в студенческой костюмерной золушкино бальное платье. В присутствии двадцати пяти курсантов КАТУ (36) и четырех разбитных "актрис погорелого" (37), минуя родительское благословление, мы самовольно совершили то самое таинство, которое до сих пор символизирует в нашей стране исключительно настоящий брак. Это было где-то под Калугой, в тихой спивающейся деревеньке, под торжественное блеянье неопохмелившейся в то утро старой девы, пожизненно посвятившей себя гражданскому долгу и службе в сельской управе образца 90-х прошлого века.
Отец "на собственной шкуре" испытал, что такое привозная вода (38), замерзающая в бочках в 40-градусный мороз, как "плевок на лету". Деревянные тротуары, пролегающие по наружным теплотрассам из-за вечной мерзлоты. Печки-буржуйки(39) с трубами в форточки, на случай недельного отключения электроэнергии и отопления (причем, зачастую эти два события имели несчастье совпадать). Он тоже просыпался по ночам от рева шатунов (40) на окраине Бирюсинки (41), тушил вместе со всеми страшные пожары, в считанные минуты "сжирающие" 12-квартирный деревянный барак с нехитрой бамовской утварью, а нередко, - и вместе с обитателями.
Они с мамой и младшими детьми поначалу и сами четыре месяца ютились в "бочке" -- круглой железнодорожной цистерне, оборудованной под жильё вахтовиков. После закрытия БАМа те, кому некуда было податься (в покинутые ими в комсомольском экстазе Белоруссию, Молдову, Украину, Ставрополье, или, как говорил батя, "Баден-баден"), еще подолгу так и влачили свое существование. "Ударно" разрешая демографическую проблему страны, они продолжали дело своего рода и регулярно пополняли семейства визгливыми и заморенными кислородной недостаточностью и отсутствием витаминов чахлыми "диогенчиками" (42)…
Никогда не забуду страшную пору талонов (43) на мясо и молоко, называемое в народе "сухарем" (свежее молоко практически отсутствовало в городе -- было только сухое). Моя Леночка уже доживала последние дни, а у нас кончилось "молоко", дополнительно же полагалось только ветеранам войны. И мы, молодые мамочки, выстаивали двенадцатичасовые очереди, чтобы "урвать" для детей хоть по килограмму в одни руки…
А как позабыть те легендарные надворные постройки типа "сортир", благодаря которым уходили в народ многочисленные присказки, не хуже классиков доносящие до цивилизованного человечества истину о том, что Север не только вреден (44), но еще и (пардон!) является "страной вечного недосирания" (45)…
V
…Отец знал, что я уехала навсегда. Бесповоротно. И уже никогда не вернусь в заработанную им "горбом" и купленную на Украине квартиру, где, кроме них с мамой, жил и наследник -- самый младший из нас троих, любимый сын…
Тринадцать лет назад, в преддверие восьмого марта, мама впервые за время болезни отца приехала ко мне на недельку погостить. Он же, измученный болями в сломанном позвоночнике, в последний раз взглянул на продолжателя своего рода со шприцем в руке… и в далеком украинском городе с роскошным парком на берегу Днепра, шагнул в рассвет с балкона шестого этажа, прошептав на прощание этому сошедшему с ума миру: "Я спрыгнул!" -- что в переводе со сленга наркоманов означает "бросил колоться"…
Случилось так, что нам пришлось хоронить его без мамы. Отгостив у меня, она внезапно "потерялась", так как на обратном пути "застряла" еще на неделю у брата в Тайшете, никому из нас об этом не сообщив…
А мы с мужем… с самой короткой телеграммой на свете "пробились" на АН-24 и, сменив за несколько часов 20-ти градусный сибирский "минус" на такой же украинский "плюс", еще полдня мяли в руках ставшие бесполезными шубейки, несясь в "Икарусе" по Бориспольской трассе…
…Мама не поняла, что его нет. Она наконец вышла на черкасский перрон, где мы бесполезно встречали ее вот уже неделю, подняв на уши милицию, вокзалы и аэропорты… И я запомнила навсегда ее совершенно неуместную в тот момент улыбку… Она никак не могла понять, почему видит нас встречающими: мы же только-только расстались -- там, в Усть-Куте…
Обезумевшая от счастья, что мы снова вместе, она кинулась целоваться и даже не отреагировала (хоть я и повторила дважды) на то, что у нас горе… Как заведенная, она бессмысленно улыбалась и бессвязно лопотала: "А как вы здесь оказались?"… И только когда, отпустив такси, мы подвели ее к серому, в мохнатой зелени и красных лентах, осевшему за одну ночь и ставшему каким-то несуразным жалкому холмику, она растерянно прошептала белыми губами в отчего-то сразу подобревшие глаза отцовской фотографии: "Я не верю"…
VI
Им было тогда всего по 49 лет. Дети войны. Послевоенное поколение. Наверное, только с годами, веха за вехой приближающими тебя к очередной дате рождения родителей, начинаешь и сам понимать, как это много и как мало - жить…
…Мама начала "сражаться". Это слово было, как сейчас любят говорить,
"совковым", "настольным", похожим на все те избитые пословичные истины, без помощи которых она почему-то была совершенно не в состоянии общаться со своими детьми. Будучи человеком начитанным (хотя по роду профессии она должна была бы презирать книгу, если только та не составляла часть богатого интерьера), мама, казалось, и сама все время жила в какой-то неизвестной, собственносочиненной притче…
Мне иногда попадались ее записки, растыканные в самых невероятных местах: в кладовках среди отцовского инструмента, на лоджиях под его пепельницами, в каких-то баульчиках… Бисерным почерком она писала ему письма в стихах, где красной сюжетной линией вырисовывалось, что я, по ее мнению, уже стала (!) взрослой, и он должен это понять… Видимо, хоть таким образом она иногда как-то стремилась повлиять на его отцовское самосознание и примирить нас…
Иногда мама отправляла какие-то стихи по почте… и их охотно публиковали кулинарные журналы страны…
Мама всегда попадала в какие-то совершенно немыслимые, нелогичные и, по мнению отца, "не как у всех", истории. Однажды при виде шифонового платья, впопыхах надетого на ней шиворот-навыворот, гогочущий троллейбус едва не сошел с линии! Мы тогда, как умалишенные, соскочили на следующей же остановке и промчались стремглав до первопопавшегося подъезда, чтобы переодеться… А потом еще долго заливались от смеха в чужом дворе, пугая местных собак и любопытных до всего бабулек…
Она умела и любила веселиться. И, даже когда у нее что-то болело, молчала как партизан, отнекиваясь и улыбаясь. Это потом ужасно раздражало уже полупарализованного отца. Говорят, что в последнее время он даже стал часто кричать на нее… Особенно выходил из себя, когда речь заходила обо мне, призывая маму "пораскинуть куриными мозгами", благодаря которым (как ему всегда казалось) "напрочь пошла под откос" жизнь его первенца. То есть, моя…
Мама была… торговым работником. Поваром шестого, самого высокого, разряда. Пищевой институт, к сожалению, ей так и не удалось окончить с отличием, потому что на свет изволила появиться моя болезненная персона. Отец в это время отбывал "срочную" на Кушке и впервые увидел меня уже во вполне сознательном трехлетнем возрасте…
Время от времени мама то всходила, то нисходила по ступенькам должностей от бригадира смены, завстоловой, шеф-повара и даже однажды -- директора ресторана… -- до снова до шеф-повара, таскающего двадцатичетырехлитровые кастрюли с кипятком где-нибудь в рабочей столовке. Но я без стеснения всю жизнь гордо называю себя именно "кухаркиной дочерью"!
Хотя…
VII
В семье нередко говорили, что где-то по "древу" у нас просматриваются дворяне Горальчуковы, безбашенный корнет Будко, деревенский евангелистский пастор и даже… какой-то цыганский Барон (46), бессовестно (!) подаривший фамилию Пух всей восходящей от себя родословной. Рассказывали, что однажды, будучи пойманным революционерами на воровстве сельских кур, этот славный предок подвергся мгновенному осуждению пьяной вдрызг "тройки" (47)… И тут же был почему-то помилован… Но! С обязательным условием: "Немедленно осесть вместе с остатками табора и стать сельским пролетариатом, как того требует революционная ситуация в стране!" (48). Так наша неисчислимая цыганская родова (49) начала свою "сознательную жизнь" на Украине, в деревне Вербки у Кременчугского залива.
К многочисленным легендам и мифам, которыми позже "обросла" эта семейная история, мой несравненный папа всегда добавлял одно и то же глубокомысленное и ни с чем не сопоставимое изречение: "Я у нас в семье - гегемон!" (50). Естественно, что спорить с этой отцовской истиной никто из нас никогда и не пытался.
…Годы советской власти способствовали тому, что наши цыганские предки расплодились по всей Украине с такой интенсивностью, внеплановостью и национальным кровосмешением, которые до сих пор поражают даже мое богатое цыганское воображение. Родственники появлялись и исчезали уже и в наше время с какой-то сверхсветовой скоростью. А мы, дети, настолько мало знали их всех по именам и в лица, что могли кинуться "поздороваться и поцеловаться" даже на мамину посудомойку, которая однажды случайно заглянула под вечер, чтобы передать "шефу" ключи…
Как-то раз, например, приехав на побывку из училища, я внезапно обнаружила появление совершенно "новенького" двоюродного братца, отчаянно жестикулирующего на кухне перед огромным куском деревенского сала. Он что-то темпераментно повествовал застывшему в позе аксакала отцу, а мама, как всегда, суетливо накрывала на стол. По лицу папы я догадывалась, какие именно мысли обуревали его в тот момент. Вероятно, для него, как и для всех домочадцев, оставалось совершеннейшей загадкой: где этот отпрыск славного рода обретался до сих пор "ровно тридцать лет и три года", и почему никто из нас раньше ничего о нем не слышал?! Позже под рюмочку, такой же деревенской, "горилкы" (51) выяснялось, что, с целью усиления агрономического звена какого-нибудь "колгоспа "Тыхэ життя чи сорок рокив без урожаю" (52) этого бизона спровадил на обучение в город какой-то дальний сельсовет. Но "цэ оказалось дуже дорого" (53) для престарелого студиозуса (54) и потому, кроме как в нашей квартире, жить и харчеваться ему, видите ли, больше негде…
Как правило, по-родственному выслушивая очередную "скорбную историю", все понимающе кивали, а мне… приходилось уныло брести и освобождать свой диванчик, перекочевывая на неопределенное время в кроватку к сестренке…
Все свое детство мы никак не могли понять: отчего мама всегда так радовалась столь непредсказуемому "пополнению" нашего, и без того многочисленного, семейства. Она не только гостеприимно распахивала двери дома для всех подряд родственников, друзей, знакомых и наших одноклассников, но и столь же неизменно задавала едва ли не каждому замаячившему в проеме нашей незакрывающейся двери свой первый и самый главный в ее жизни вопрос: "Кушать будете?"…
Нам казалось, что даже почтальону, позвонившему в дверь ночью с печальным известием в руках, наша сверхгостеприимная мама способна была задать точно такой же вопрос! И мы, дети, хохоча до икоты, всегда в шутку предполагали, что тот, в свою очередь, вряд ли смог бы отказаться…
Все это, разумеется, являлось излюбленной темой детских анекдотов "про мамину неизлечимую профессиональную болезнь". Мы рассказывали их друг другу шепотом в темноте спален, страшно боясь разбудить уставшего на смене отца. И, прыская в подушки и под одеяла от душившего нас смеха, по-заячьи сторожко прислушивались: не раздадутся ли в коридоре "многозначительные" папины шаги…
VIII
Я никогда не стыдилась их профессий. Потому что мама кормила людей, а отец был классным токарем-универсалом и мог выточить из обыкновенной железной болванки даже модные в ту пору микроскопические колечки-"недельки". Напялив их, я приходила в неописуемый восторг при виде синевших от зависти подружек, давящихся собственной жабой (55).
В молодости мой папа даже работал на "Трубке Мира", добывающей алмазы в Якутии. Он часто рассказывал, как однажды держал эти камни в горсти… Причем, подчеркивал он всегда изумленно, "ничего при этом не почувствовал". Потому что, -- учил он нас, -- необработанные алмазы похожи на мутные стекляшки и становятся бриллиантами только после огранки. Пересказывая во дворе всевозможные батины северные "байки", я всегда совершенно сознательно стремилась вызвать у моих друзей буйные приступы детской зависти, а потом с удовольствием дралась с теми, у кого от таких "издевательств" сдавали нервы. Поэтому в детстве я постоянно ходила с очередным синяком под глазом: либо с "легкой руки" всецело поглощенного моим воспитанием папы, либо вследствие прошедших уличных боев. Обычно после последних обе мои родительские "половинки" смущались "глядеть в глаза нашим соседям". А папина мечта "сделать из меня приличную леди" принимала очертания маниакальности. И тогда мне приходилось с еще большим усердием сутки напролет насиловать черное пианино с названием Отчизны на "борту"(56). Кстати, я всю жизнь считала навязанное мне "сверху" музыкальное обучение самым откровенным цинизмом по отношению к Искусству со стороны моих папы и мамы. А покупку инструмента (да еще и в подарок на день рождения!) -- беспрецедентным актом родительского вандализма! Самой же заветной моей мечтой было "научиться каратэ", чтобы хоть раз в жизни дать отцу сдачи…
А еще я никогда не комплексовала ни по поводу подаренной мне курами и безответственными предками фамилии (хотя меня всю жизнь дразнили "Винни-Пухом"), ни своего цыганско-еврейско-казахско-украинско-русского происхождения, ни социального статуса нашей "гегемонной" семьи. Зато этого нередко, а порою и демонстративно, стыдились мои друзья, для родителей которых я всегда оставалась ребенком "сраного торгаша".
Уже много позже, когда земля ушла у меня из-под ног, оперившиеся и "закрутевшие" на частном бизнесе однокашники нередко тыкали меня как котенка в молоко: "Сиди и не рыпайся! Ты кто такая?.. Вот у меня - папа… мама… дядя… брат…"
Тыкали тогда… тыкают и сегодня. Хотя, несмотря ни на что и "назло" отцу (звучит-то как смешно!), я умудрилась получить даже не одно, а два образования. И без его помощи. И даже не помыслила бросить учебу в "универе", будучи уже мамой одного живого, а второго -- похороненного ребенка. Напротив, когда умерла Лена, только учебой я и спаслась от сумасшествия. Многие другие усть-кутские мамочки, похоронив, как и я, ребятишек, зараженных радиацией и меркаптановыми выбросами котельных (57), лезли в петли, спивались, уходили в секты или "в себя"…
Я ничего не написала тогда родителям, только сообщила звонком о смерти ребенка. В ответ пришла короткая телеграмма: "Прими наши соболезнования…"
…Хоронили друзья… А мы с мужем двумя истуканами тупо взирали, как на "самопальном" (58) кухонном столе громоздилась похожая на братский курган куча... Это были детские "гробовые", которые нескончаемой чередой сутки напролет несли в дом со всего бамовского поселка какие-то люди…
После смерти младшей дочери мы (в первый и последний раз за всю жизнь!) взяли двадцатидневный отпуск и поехали к своим -- в жаркий украинский июль... Я до сих пор оправдываюсь перед знакомыми (которым, как правило, вечно есть дело до всего и особенно до того, что их не касается!) и рассказываю, как именно поседел у меня на глазах за те долгие пять дней дороги к дому мой муж - бывший одноклассник, тогда еще молоденький лейтенантик советской милиции…
По возвращении из пенатов первая изморозь появилась и на моей "бараньей", по мнению папы, темноволосой голове. Раздавленная тогда полным равнодушием родных к нашей незатягивающейся пленкой забвения раны, я так и не смогла прийти в себя до сих пор. "Надо было отказаться от нее еще в роддоме", -- поочередно "сочувствовали" свекровь, живущая одна в пустой после смерти мужа четырехкомнатной квартире, в которой для нас не нашлось места, и моя молодая и красивая… мама…
…Весь наш "отпуск" отец старался молчать. Но на прощание мы в очередной раз разругались и, не помня себя от только что перенесенного горя, я крикнула в его искаженное нечеловеческой болью и гневом лицо: "Я не вернусь сюда, пока ты жив!"…
И не вернулась. Ни после его самоубийства, ни позже… Недавно мы с мужем отметили уже не то какой-то "сафьяновый", не то "деревянный" юбилей семейной жизни -- двадцать пять лет со дня первомайского поцелуя и почти четверть века с момента "добровольной сибирской ссылки". За это время мы так и не подружились с маминой родней из Тайшета. Я даже не знаю: сообщили ли дяде о смерти его родной сестры?..
IX
…Ей изрядно досталось
Я, как всегда, -- далеко. Младшая дочь и сын - "на игле". Внуки - безотцовщина и "перекати-поле" от одной бабушки в городе до другой - в деревне. В пустой и огромной квартире все трещало, текло и ломалось без хозяина. Наступила эта чертова перестройка… границы с Россией и Киргизией, где обитают какие-то другие родственники… Голодное одиночество восточной, красивой, полной сил и уважаемой на работе женщины… Ненависть соседей, шарахающихся от семьи наркоманов… Плюс -- нищета… На "прокол" из дома уходило все. Но она не сдавалась: возила детей в частные клиники, вытаскивала из тюрем… Кинулась в веру, к этим харизматам. И… спасла-таки младшую дочь! А сын…
Предсмертные проклятия отца по ранжиру "вернулись" нам всем. Я перенесла две операции на позвоночнике и наконец поняла, что такое "дундук" (59) - любимый "позывной" из тех, что отец присваивал мне каждую божью неделю, в зависимости от посетившего его настроения и очередных выигрыша или проигрыша драгоценного "Динамо" (с тех пор я ненавижу футбол). Поняла я и то, каково ему было ждать тех, так и ненаписанных мною с БАМа, писем (с тех пор я ненавижу письма). Мама, по жизни принципиально здоровый человек, начала болеть. Сестра и брат все глубже окунались в смертельный дурман…
Только теперь, спустя годы, до меня дошло, как "дергался" батя по ночам, вспоминая свой северный "стаж". Как… словно предвидел ту горестную участь, которая нам всем была уготована.
Десять долгих лет болезни он, как мог, бунтарил против несправедливости жизни и боли, неотступно преследовавшей его. Выкуривая на кухне за ночь по пачке сигарет, он мысленно возвращал себя в многажды медалированную легкоатлетическую молодость, когда "мамина талия была тоньше, чем его шея"… И вспоминал…вспоминал… вспоминал…
Напрягаясь всей кожей, теперь дрябло обвисшей на его усыхающих мышцах, он видел себя перебрасывающим из одной руки в другую черную гирю - неизменную, как и мое пианино, достопримечательность нашего дома… Крутил на турнике, грубо вплавленном в тела двух пожилых сосен, свое "солнце"… На зависть бегающей за мной толпами пацанвы легко становился на руки на дворовой лавочке - размяться перед очередным "матом" зазевавшемуся и разомлевшему шахматному "закадычнику".
Наверное, вспоминал, как однажды, гарцуя перед мамой, привязал к перилам старую бельевую веревку и на глазах у копошащихся во дворе бабулек среди бела дня полез на нижний соседский балкон (сосед был дома!), чтобы… достать сорванное ветром белье! Только потом, поднявшись столь же экзотическим способом, проверил "снасть" на прочность - и… разорвал. Красиво улыбнулся, глядя на нас, застывших в ужасе, и тут же схохмил, что "чуть было не "спикировал всем нам на великую радость"…
Я так и вынесла из своего детства картинку заводского спортзала, куда он затащил меня, чтобы показать, как мастерски держит "крест" (60) на гимнастических кольцах…
Уже наполовину парализованный, он одной рукой водил своего "коня" -- заработанную на северах "шестерку" (61). А по утрам подвергал себя каким-то немыслимым средневековым пыткам, называя эту инквизицию "лечебной гимнастикой". Он напрочь отказывался от всех прописанных докторами лекарств! И, тыкая своим красивым, длинным и строгим пальцем в затрапезную самиздатовскую "Йогу", с пеной у рта доказывал каждому встречному и поперечному (как всегда вваливающемуся к нам в дом без особого приглашения), что "это не какие-нибудь там фигли-мигли, а рецепт долголетия и даже бессмертия!"…
Мама потом много рассказывала мне о нем. Но никогда даже ни разу не проговорилась, как, проклиная меня в приступах отчаяния, он сходил с ума: от бессилия, увечья, отцовской невостребованности... А она плакала, уговаривая его остановиться… Ссорилась с ним из-за меня…
X
Обратясь все к той же самобытной колоритности папиной устной речи, я бы отметила, что, в основном, она почему-то всегда тяготела… к траурным тонам из области небезызвестного юмора! (62). Это, наверное, и стало самой значимой частью переданного нам по наследству папиного имущества. Если же присовокупить к тому гневные громы и… гены заворовавшегося в "верблядяньских" (63) курятниках свергнутого Великой Октябрьской революцией цыганского вожака, то все вместе составит просто несусветное по нынешним временам богатство! Из которого мне, как самой старшей, вероятно всегда полагалась... большая часть.
Теперь я тоже научилась чувствовать так и не "спущенной с меня шкурой"…
Представляю, как гордился он моими наивными "вяканиями" в районке… Как, прячась от всех, целовал в радугу (как в лоб!) цветную обложку моей первой книжицы (64). Как справлялся у мамы, дозвонившейся по междугородке (с тех пор я ненавижу телефон!), о моих успехах в вузе. И как… с затаенной гордостью возвещал очередному шахматному "пораженцу" с лавочки во дворе, что "та, которую он не научил рожать… стала хотя бы журналистом… от слова "журнал" (папа почему-то не мог обходиться без этого последнего, важного уточнения)…
Мне иногда кажется, что сейчас уже Оттуда… сверху… со своей Радуги… он рассматривает вместе с внучкой "Леночкину азбуку" (65) и пытается научить ее самой главной в жизни букве!..
Или передвигает по черно-белому полю камушки своих поражений…
А потом вдруг… снова встряхивает цыганскими кудрями… легко становится на руки… и идет, разминаясь, по небесному пляжу, охмуряя красующихся в неглиже звездных красавиц!..
А восхищенная мама сидит рядом под лунным зонтиком и уже больше не ревнует его… ни к кому…
…Он до последнего дня ждал моего первого шага ему навстречу. Так, наверное, ждет молодой отец мига, когда "по дорожке пройдут босые ножки" его первенца… страстно желал, чтобы я, повинившись, возвратилась из этой "тьмутараканской и тьмуклоповской" (66) дыры, где могут обитать лишь "рогатые по жизни олени и отупевшие от жира медведи"! Где "жрет здоровье -- и никак не подавится!" сосланный Север… "замерзает на лету сопля"… и вечно "недосирают на морозе бедные трудяги"…
Но он так любил свои прошлые Севера!.. Что даже будучи уже очень больным, пел за ломящейся от яств и новоявленных сельских братьев застолицей (67)… растягивая голос в долгий, тягучий как мед, цыганский стон… бесконечную… вечную… и свою самую любимую "Вьюгу" (68)!..
Он так и не смог простить меня… А я - его… Мы - непрощенные…
Оставленный наедине с сыном-наркоманом, он до последней секунды надеялся, что мама привезет нас назад. И даже сам порывался поехать к нам, но боялся, что не вынесет дороги… А когда получил известие, что она возвращается одна, вдруг понял, что все потеряно…
Посмотрел на тревожно спящего, измученного вечерней ломкой, погибающего у него на глазах сына… И, сорвавшись с балконных "брусьев", впервые не смог правильно сгруппироваться в прыжке со своего Креста…
Женя проснулся от звука упавшего на асфальт тела… За секунды сбежал вниз с шестого этажа… Приподнял отцу голову… И тот прошептал, умирая у него на руках: "Я спрыгнул, сынок…"
XI
…Жаль, что мама навсегда отбила у меня охоту писать "в стол". Однажды она раскопала мои тайные любовные письмена и с презрением поподчеркивала красной пастой орфоошибки… Потом, войдя комнату, швырнула "дневниковую" тетрадь мне в лицо и с презрением процедила: "И когда же, в таком случае, я увижу твою первую книгу?!." (С тех пор я возненавидела "Дневники"!)
А мне сегодня очень трудно вспоминать… Как, например, она панически боялась смерти. С молодости та казалась ей чем-то противоестественным, несправедливым и крайне безобразным. Восточная кровь не привнесла в её в характер ни долготерпения, ни смирения. Вера в Бога только внешне изменила эту глубоко атеистическую натуру, а в душе у нее так и осталась законсервированной какая-то страстная, всепоглощающая сатанинская любовь к жизни!
Удивительное дело: так до конца и не найдя общего языка ни с одним их своих детей, "убоявшись мужа" (хотя отец никогда и никому не давал ее в обиду и сам ни разу не поднял на нее руки), угодливо-гостеприимная ко всем ломившимся в наш дом "незваным татарам", эта женщина всегда оставалась по-девичьи гордой, независимой, неприступной и глубоко по-женски самоуверенной. Где бы она ни появлялась, ее начинали любить чуть ли не с порога!
Меня с детства поражало, что у нее совершенно не было врагов. А с какой-то дальней подружкой они вдруг могли не только встретиться через сорок лет, но при этом еще и узнать друг друга! У нее всегда были "тылы" из друзей и коллег, хотя в торговле это -- большая редкость.
Подростком, в каникулы, я частенько отрабатывала свои "смертные грехи" и лишние в табеле "четверки" мойщицей посуды на маминой работе, иногда становясь невольным свидетелем ее производственных "разборок" с начальством.
-- Потому что ты совершенно не умеешь торговать! - наставительно вычитывал ей отец, почему-то влет забывая о фатальной предрасположенности всего нашего рода к воровству домашних пернатых…
Как правило, вскоре после этого в почтовый ящик обязательно просачивалась ехидная цидулька от "людей первого сорта" (из санэпидемстанции или какого-нибудь другого, вечнобдящего органа) на уплату 10-рублевого штрафа. Несмотря на это, зловредное мамино начальство почему-то никогда не давало ей увольнения "по собственному", а, напротив, уговаривало "ценный кадр" одуматься и остаться.
Однажды, спросив у мамы, почему так происходит, я получила сразившую меня ("как отрезанную") отповедь:
-- Потому что я взятки не умею давать!..
…Как-то, накануне выпускного бала, моя классная руководительница попросила передать маме "маленькую" просьбу: "достать" к юбилею пару килограммов копченой колбасы. Несколько дней я мучилась, не зная, в какой удобоваримой форме это преподнести. Зато немногим позже, наконец, выдавив из себя "скромную" просьбу класснухи, я тысячу раз пожалела о том, что недомучилась! Мама вдруг вся вспыхнула, ее глубокие карие глаза заблестели неприятными, прямо-таки звериными, огоньками, брови насупились, а поджавшиеся губы на полушепоте зло пробарабанили:
-- Запомни: не буду я этого делать!.. Никогда!..
У-у-у… как мне тогда стало стыдно… И горько-горько… И -- горячо от страха, что она все расскажет отцу… Но я до сих пор уверена, что в моем аттестате явно недостает нескольких "пятерок" именно из-за той юбилейной сырокопченой колбасы! Которая по тем временам даже для моей "самобранной" (69) мамы была в остром, как аппендицит, дефиците.
Если честно, я до сих пор так и не могу понять: неужели ей трудно было это сделать? Ну, хотя бы ради той золотой медали, которая совершенно незаслуженно прямым ходом "ушла" к "Пашке-Будущему-Авиаконструктору" (70), с завидной регулярностью получавшему роскошные посылки из Африки от своих вечно роющихся в древних могилах родителей?!
Мои же так и носились всю жизнь со своей рудиментарной порядочностью,
прикрывая, по мнению завистников, "голый торгашеский зад" лишь жалким оперением, доставшимся нам от предка-цыгана в виде смешной и короткой (как и их жизнь?) фамилии.
XII
И все-таки даже после смерти отца мамина кочевая жизнь не претерпела особых изменений. Ради того, чтобы прокормить так и не работающего сына, она "челноком" моталась то в Польшу, то в Чехословакию (71). Сорвалась в Германию, куда какой-то хват из бывших соседей коварно заманил ее на собственные плантации помидоров, чтобы сделать из нее (тогда еще не "намыленную" бразильцами) рабыню Изауру (72). Слава Богу, что, "пораскинув мозгами", она набралась смелости и вскоре потребовала расчет. Из мизерной подачки "благодетель" высчитал даже… как будто светившее только лично для нее местное Солнце! Она как-то умудрилась сэкономить и добралась "до хаты" (73) автостопом, чтобы сразу же "вложить" заработанные гроши в дело "освобождения сына от интернациональной наркозависимости".
Рассказывая ему о своих злоключениях, она то плакала, то заразительно смеялась, понимая, что сама виновата в своей святой наивности. Попутно расспрашивала, "как они тут без нее", припоминала подробности своего вояжа и заискивающе заглядывала в красивые (как у мужа) серо-голубые с белояблочными крапинками, но неизменно сонно-равнодушные глаза сына. Потом убирала, откармливала их (сына вместе с неработающей молодой дородной девахой и хиленькой внучкой) и снова как ласточка срывалась в полет, чтобы прокормить прожорливое потомство.
"Пилила" в Москву, где устраивалась на кухню к кавказскому частнику. Ночевала с подружкой на сдвинутых стульях, потому что банкеты порой затягивались до утра, а наклюкавшиеся "богатенькие буратины" (видел бы это наш "Папо Карло"!) требовали от девчат все новых и новых деликатесов…
Увольнялась и снова устраивалась, хотя уже получала небольшую трудовую пенсию и жалкую ("кот недоплакал") чернобыльскую прибавку, положенную ей как ликвидатору последствий той страшной аварии. Этого вполне могло бы хватить, чтобы прокормиться одной. Но долги по квартплате росли. Сын по-прежнему "тащился" (74). Младшая дочь с тремя детьми перебивались в деревне. Я, как всегда, покоряла Сибирь… а вскоре (во время нападения на предвыборный штаб кандидата) получила серьезную травму позвоночника и, парализованная, попала на операционный стол…
XIII
Мы с мужем решили забрать ее к себе. Вырвать из ада. Спасти. Она приехала. В первый раз - на три дня из обещанных месяцев, так как невестка сообщила по телефону, что драгоценный сынуля пошел-таки по пути достопочтенного предка и что-то украл из народного "майна" (75), чтобы купить наркотики. Неудавшегося "орла" с куриной фамилией "закрыли", а мама благополучно избежала "глубины сибирских дур" (76)…
Потом была вторая попытка. Когда я выслала ей денег на дорогу, открыто спекульнув на сломанном, как и у отца, "хребте". Мною двигала лишь одна цель: хоть как-то попытаться сохранить видовое разнообразие нашей "семейки Адамс" (77). Так же, как и отца после аварии, меня наполовину не стало после той выборной истории. Восстановление обещало быть долгим и многотрудным, таскать "утки" (78) взялся муж, а маму решено было привлечь в качестве консультанта по вопросам моего "зановообучения": сначала ползанию на четвереньках, а потом и ходьбе.
…Когда майским утром медсестра заглянула в палату, я прыгала на подушках верхней живой половинкой своего тела и орала, как ненормальная: "А ко мне мама приехала!" Слава Богу, что палата была отдельной, профессорской: "тяжелый случай", и мировая величина профессор Благодатский (79) оперировал лично. Сегодня (к моей неописуемой гордости!) меня иногда "показывают" студентам-медикам, как подопытную обезьянку и классический "образец" отечественного хирургического искусства (80). Кстати, я чрезвычайно горжусь тем, что хоть таким образом могу быть полезной обществу и послужить науке и тем, что именно БЛАГОДАРЯ (не оспоришь!) истинно золотым рукам иркутского нейрохирурга, я снова научилась ходить на двух. А впридачу еще и стала известной, о чем так мечтал мой папа!
Сбежалось полбольницы, а "неходячие" передавали "поздравлялки" через медсестер, санитарок или посредством (непременно существующей в подобных заведениях) своеобразной "азбуки Морфе", ассоциирующейся здесь, в краю жизни и смерти, с богом Морфеем (81).
Но мало того, что этот (известный мне с детства из маминой библиотеки) олимпийский "проходимец" имел наглость безнаказанно похитить из моего вовсе пока не жаждущего бренности тела весь какой ни на есть сон!.. Так он еще (согласно философским изыскам моего папеньки) в древности "окопался в Царстве, куда рано или поздно отправят под одну гребенку с хорошими людьми всех подряд"! Несправедливые (по мнению отца) законы этой странной страны мертвых хуже Революции: "под одну гребенку уравнивают в правах все человечество! И потому становится уже не важным: пахал человек при жизни или только пинал вдоль по Питерской балду" (82). Поэтому папа всегда выражал сомнение в том, что обычная кучка кладбищенской земли обязана для кого ни попадя превращаться (как того обычно желают на похоронах) в нашу, опять-таки растреклятую сознательными крестьянами прошлого, фамилию! (83)
Те, кто слышал из его уст подобные "измышлизмы", всегда до колик хохотали над "черными шутками" этого до конца оставшегося сильным, не сломленным, не потерявшим своего достоинства и исключительного присутствия духа - и всю жизнь играющего со смертью -- Человека…
XIV
…Всего полгода мы прожили с мамой "одной семьей". На Байкале, который она впервые увидела со Слюдянского (84) побережья. Вечерами, помогая мне осваивать ногами полудрагоценный песок, она задумчиво смотрела на терзаемые прожорливыми бакланами, то и дело меняющие свой цвет, волны и мечтательно повторяла:
-- Хочу еще увидеть вулканы и гейзеры…
Как ребенок, она набивала береговыми голышами все карманы. Возвращаясь "домой" (как приглашенному специалисту, мне тогда предоставили гостиницу), она наклеивала их "моментом" на пластиковые бутылки из-под минералки. И мы всей семьей любовались замысловатыми вазочками, выходившими из-под ее уставших от изнурительного, непосильного, каторжного, неженского труда… неземных по своей красоте рук…
Я храню мамины поделки и таскаю их за собой по ухабам отцовских предсказаний…
Камни она разбрасывала везде: в ящичках прихожей, на кухне, в закоулках гостиной, моем кабинете. Непохожие друг на друга -- с нефритовыми, сердоликовыми, лазуритовыми и другими полудрагоценными вкраплениями -- байкальские береговые россыпи завораживали ее, как сказки Бажова. Ей не верилось, что бывает такая земля…
Мы как-то свозили ее в Музей минералов. Я наблюдала со стороны, как моя все такая же молодая, непосредственная и экзальтированная мама только и успевала восторженно ахать, рассматривая редчайшую в мире частную коллекцию семьи Жигаловых. В этом "медвежьем углу" супруги безо всякой поддержки местных и областных властей на собственные средства умудрились создать экспозицию, вмещающую сегодня едва ли не треть всех существующих на земле минералов! Они всю жизнь по крупицам собирали камни Мира…
Сам городок, расположенный на берегу Священного Озера, издавна привлекал внимание не только купцов, промышленников и русских монархов, но и всей просвещенной Европы. Нефриты и лазуриты с этого побережья и сегодня украшают многие Петергофские дворцы. Здесь, на берегу зарождающегося Мирового Океана, под покровительством Великого Жреца Жажды Жизни, огромная Космическая Чаша вот уже 25 миллионов лет сберегает до назначенного свыше ЧАСА более чем четверть мирового (!) запаса пресной воды (85). Около 150 минералов добываются местным карьером, практически открытым способом. Эти необычайные богатства недр являются сегодня ценнейшим строительным сырьем не только для Иркутской и соседствующих с ней областей, но и для расширяющегося все дальше и дальше на Восток… узкоглазого, но крайне прозорливого монголо-китайского рынка.
Мы остановились в каком-то месте серпантина единственной ведущей сюда из Иркутска трассы. Сверкающая мраморная лента (такие уж здесь дороги - из мраморной крошки!) проходит над уровнем моря так высоко, что мчащиеся по ней авто, кажется, вот-вот протаранят небо. Загордившиеся близостью к людям сосны надевали в то утро на свои осиные талии растрепанные дымные кольца облаков, плывущих прямо у нас под ногами.
-- Теперь я понимаю, -- с грустью сказала она, капризно закусывая верхнюю губку, -- почему вы не хотите отсюда уезжать… Байкал… похож… на отца…
Я снимала любительский фильм. Помню кадр: мама наступила на то место, где только что отхлынула волна, и побрела по кромке берега дальше… А в объективе еще несколько секунд крупным планом оставался на влажном песке отпечаток ее босоножки… Потом его слизнула следующая, нахлынувшая с легким одобрительным всплеском прозрачная девственница…
Каждый божий день -- междугородние звонки. "Домой", -- как она говорила, сыну. А здесь - опять в гостях, -- думалось с горечью. А ведь обещала -- навсегда…
К осени она затосковала так, что вазочки превратились в навязчивую идею, стали похожи одна на другую и заполонили весь дом. Жила она уже только от звонка до звонка и от письма до письма, а гулять на берег уходила по вечерам без меня. В один прекрасный день я сказала ей, что дальше "пойду" одна… и предложила уехать…
Мы зарыдали одновременно… Она быстро-быстро что-то лепетала в благодарность за мои чуткость и понимание. И тогда я впервые увидела, как из ее "златокарего омута" брызнули и рассыпались по длинным черным ресницам мелкие-мелкие, как пыль от водопада, бриллиантовые россыпи…
Перед ее отъездом я не могла уснуть даже со снотворным… Прислушиваясь к частому, запыхавшемуся дыханию стареньких кухонных ходиков, я уже отсчитывала поспешные последние минуты перед разлукой.
Позже я поняла, что в ту ночь ко мне снова вернулась необычайная (удивляющая всех еще в детстве) способность чувствовать смерть родственников или знакомых задолго до того, как кто-то из них умирал. Это всегда сопровождалось преследовавшим меня сладкообразным, навязчивым запахом и повторением в мозгу чьего-либо имени. Замечая за мной такое странное беспокойство, родители понимающе переглядывались и уходили шептаться в спальню. Повзрослев, я поняла, что, оказывается, никогда не ошибаюсь… И мне стало интересно "предсказывать"… Бабушка по отцовской линии объяснила родителям, что так иногда бывает у цыган (86). Лишь после смерти дочери я осознала, что за запах так часто мерещился мне в детстве…
…Уже тогда я - знала! Что больше уже не увижу маму никогда! Так и сказала сдуру на вокзале, холодно целуя в щеку. Поезд уже тронулся, а мамуля все пыталась дотянуться своими маленькими изящными пухленькими ручечками до выныривающих из нахлынувшей толпы провожающих простоволосых голов зятя и внучки… А, дотянувшись, притягивала их к себе и покрывала дробными и частыми, словно какими-то "виноватыми", поцелуями…
А я стояла, как вкопанная… Не могла прийти в себя от врезавшегося в мозг "стоп-кадра", навсегда запечатлевшего "крупный план" ее прощающихся глаз. В пропасти родного взгляда, мгновенно проникшего в самую "нутрь" всех моих "я"… где-то там… во тьме уже поселившейся бездонности… снова по-неземному затлели красные угольки…
Спустя месяц после ее отъезда вынуждены были покинуть этот благословенный уголок и мы. Политика властей, которым я так самопожертвенно обеспечила победу в выборах, сменилась. Обнаглевшие, распробовавшие вкус власти чинуши кинулись во все тяжкие налево и направо продавать Байкальские берега (87). И такие как я, "умные", да еще и перекалеченные, стали не нужны. Гостиницу у меня отобрали, на работе вкатывали проверку за проверкой, арестовывали тиражи районной газеты…
А однажды среди ночи кто-то позвонил и голосом "лица кавказской национальности" коротко "пошутил":
-- Хорощо пищещь, сука, бронежьжилет купи…
Пришлось ретироваться восвояси - в Иркутск. Байкал в этот раз не защитил. Связь с мамой на несколько месяцев оборвалась…
XV
У них была уже ночь, но в онкологии, куда я дозвонилась, "послеоперационницу" Лилию Пух любезно пригласили.
Она понимала, что мы -- ее дети -- оказались не в состоянии помочь.
-- Я выкарабкаюсь, -- сдавленно повторяла мама. И эта "молитва" поселилась в ненавистной мне телефонной трубке на долгие полтора года…
Сестра с детьми была все в той же деревне. Они вместе с "братьями и сестрами во Христе" милосердно ухаживали за мамой. Жанне пришлось даже пожертвовать работой санитарки в сельской амбулатории: в последние, самые страшные дни она практически переселилась в палату.
Брату так до сих пор и не помогла "заменяющая" канадская технология (88), высосавшая из семьи последние соки. Уже были проданы отцовский гараж и машина, ненавистная мне даже издалека дача, а долги, как снежный ком, все росли. Мама решила продать и квартиру, чтобы перебраться поближе к дочери после первой и, казалось, удачной операции. Там, в цветущей Яблунивке, ждал новую хозяйку и ее сына уютный, с игрушечным рясноцветущим фруктовым садочком, пряничный домик. (89)
Впервые за "послеотцовскую жизнь" все у нее, вроде бы, складывалось удачно… Но… назначили химиотерапию… Мама терпела пытки и все время повторяла: "Выкарабкаюсь". Когда же, перед последними двумя операциями, они с уже разведенным к тому моменту сыном, наконец, переехали "на деревню"… вдруг выяснилось, что у Жени… СПИД…
…Мама умерла через несколько часов после выписки, перешагнув порог своего нового дома, где сестра с мужем сделали ремонт и заботливо расставили по полкам ее любимые книги - библиотеку, которую она собирала всю жизнь. Последними ее словами, как рассказала сестра, было: "Я вернусь к тебе на страницах бумаги…"
К кому из нас она обращалась и что хотела этим сказать, пока не знаем мы обе… Но произнесла она это, находясь в сознании, глядя поверх жанниной головы… куда-то вдаль…
Теперь я жду письма и посылки от сестры. Жанна должна подробно рассказать мне обо всем, что происходило с мамой в последние дни… Сестренка должна выслать мне мамин архив с дневниками, стихами и сказками. Я знаю, что все это было завещано мне. Я хочу, чтобы мамины книги увидели свет…
XVI
Сегодня я, как и многие мои земляки, бывшие бамовцы, сижу у "разбитого корыта" в одной из мрачных келий прогнившей от сырости иркутской общаги, пожираемой плесенью, запустением и безалаберностью вороватых управленцев ЖКХ (90). Беда любит тишину и одиночество, поэтому ни многочисленным коллегам по журналистскому цеху, ни победившим "выборным лицам" различных уровней и мастей, на которых я в свое время отпахала, чтобы прокормиться, нынче нет до меня никакого дела.
"Каморка Папы Карло" (надо же!) -- наш с мужем теперешний уютный и по-детски гостеприимно-радостный дом. Его удалось-таки "заработать горбом" на Северах и выкупить у приХватизаторов в Иркутске. Как инвалиду с ограниченными возможностями, центры занятости не могут найти мне работу на дому - не развито это еще у нас. Но, "чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы" (91), как всю жизнь твердила мне мама, я сижу и пишу в это маленькое, теперь единственно возможное для меня, окно в Мир. Здесь и возрождается моя Любовь, выплескиваясь в неказистые стишки и песенки. Здесь и подарили мне поэтические сайты мира и наш "Солнечный Ветер" Юлечку Коронелли, Иришу Троицкую, Зою Журбенко, Марию Шевченко, Игоря Южанина, Анатолия Ведника, Олю и Сергея Пилюгиных, Алешу Котельникова, Юрия Савченко, Сережу Гершаника, Владимира Владимирова, и многих, многих других НАСТОЯЩИХ друзей. (92)
Отсюда, в телефонную трубку, за тысячи километров я впервые передала своей уже умирающей маме голос Северного Сияния в исполнении чукотского барда - Саши Старцева:
Я дарю тебе свое небо, --
нарисуй, возьми, Млечный Путь!
На Полярной звезде приеду
и побуду с тобой чуть-чуть.
Припев:
Сослагаясь в протуберанцы,
наши души как корабли
на "Летучих" идут "Голландцах"
к Тихой Бухте, к причалу Любви.
Я приеду, но не надолго:
до упавшей звезды седой,
до того как отметят с толком
юбилеи, прогнав сквозь строй (93).
Расчертив поднебесье в люрекс
шиканет по-французски ночь,
бриллианты неспящих улиц
с фонарями кутить не прочь.
Здесь, на самом краю Вселенной,
в Приполярный влюбившись круг,
Млечный Путь убегает пеной
в макраме голосящих вьюг.
В парус вгонит Полярной ночи
Ветер Солнечный спектрограммы,
по Сиянию -- молнией срочные:
"Я люблю тебя!" -- телеграммы...
http://www.sunwind-group.narod.ru/songs/sunwind.mp3
Теперь вот пришла КНИГА…
Пишу, оживаю и открываю для себя Мир без границ, которому… Верю!
XVII
…Я звонила ей каждый день. По сотовому, который она, наконец, смогла себе "позволить". Словно крем из тюбика, она выдавливала мне в высохшую от слез трубку телефона заверения в том, что ей не больно. И даже не колют наркотики…
Этим отказом от яда, отравившего всю нашу жизнь, этим своим последним материнским подвигом она словно что-то хотела доказать нам, своим детям… И, наверное… дописывала в уме последние главы той самой, собственносочиненной… "Повести…"
Почему-то она перестала называть меня уменьшительно-ласкательным "Иннуль". Это имя я впервые услышала из ее уст после того, как без нее похоронила отца. Тогда я чуть не рехнулась, приходя в бешенство от ярости на брата и сестру, которые вместо помощи по организации похорон выклянчивали у меня деньги на очередную дозу. Кололись и мирно "тащились" по своим спальням. А мы с мужем мотались в поисках всего необходимого по ритуальным агентствам, моргам и магазинам…
Назвав меня так ласково в первый раз за двадцать с небольшим лет, мама стала все чаще и чаще вспарывать телефонными звонками разделяющую нас десятикилометровую эфирную даль. Она будто прививала к моему засохшему вдали от них деревцу родственной любви веточки нежности, не испытанной мною еще ни разу в жизни… Потом это прижилось и стало привычным, будто никогда и не существовало в природе тех обидных и жестоко-несправедливых прозвищ, которыми всегда с такой щедростью одаривал меня отец…
Теперь же она только сдавленно постанывала где-то там, далеко... И я представляла, как она капризно закусывает свою верхнюю губку…
Последняя фраза, долетевшая ко мне из дальнего далека низким, сорванным наркозом и болью маминым голосом, все еще чудится мне и не дает спать: "Прошу тебя, не думай о плохом…".
…А я хочу знать
Как вынесла моя сестренка то время, когда полезли у мамы эти страшные свищи на животе, и вся пища и вода выходили наружу… А мама, которая всю жизнь кормила людей, уже не могла кушать… ничего?..
Я хочу знать
о чем во время похорон мечтал у могилы мой братишка, как-то вытащенный едва не сошедшей с ума мамой из петли в городском саду, вид на который открывался из окон проклятого отцовского дома на шестом этаже?..
Хочу знать
почему в этой самой Яблунивке -- маленьком, но всамделишном фруктовом саду - так и не завязалось в тот страшный год ни одного яблочка… Зато ореховое дерево у крылечка принесло сумасшедший урожай …
Знать
почему как-то раз, уже умирая, она спросила меня страшно, не по-маминому, непохоже на ту маму, которая всю жизнь разговаривала со мной только пословицами и поговорками, и не "достала" колбасу классной руководительнице, и не захотела помочь мне получить золотую медаль…почему эта мама спросила меня за два дня до своей смерти, умудрившись все так же насмешливо, как и в молодости, хмыкнуть в опостылевшую мне до ручки трубку: "Тебе хоть деньги платят за твои стихи и песни?.."
Потому что я знаю, что она
тысячу раз могла бы выброситься с того балкона…
сто тысяч раз повеситься в том… или уже этом, заветном, саду…
миллион раз уколоться тем шприцем со смертельной "начинкой", который она однажды по просьбе сына целый день возила в сумочке, чтобы он избежал соблазна его "израсходовать" раньше времени и перешел на двухразовый (вместо трех, а то и больше!) "щадящий режим"…
могла вскрыть себе вены в больнице, когда поняла, что повару уже никогда не продегустировать того, что он приготовит сам…
Почему же-е-е-е-е-е-е-е-е?..
Она так и не уле-тела-пти---цей-са-мозва---нкой вслед за своей парой в то, отцовское, небо… А вновь и вновь повторяла нам:
-- Я… … … Вы… … …карабкаюсь…
…Теперь я - старшая
и снова учусь ходить
по ночным улицам своих дневников
балансируя фамильным перышком
над пропастью пролитых на наши судьбы
черным чертиком чернил…
Мне надо сделать так
чтобы больше никогда не сорвались
в карюю обреченность
еще живые искорки трех
до боли родных…
и таких же чужих…
сердец…
чтобы до назначенного Песочного Часа
они посылали пульсары
в Звездный Сад
теперь уже
